Исповедь русской актрисы
«Бодался козленок с … дубарями»
(А. Солженицын)
Этой прелестной, улыбающейся женщине (с внешностью первых ссыльных наших женщин, декабристок, то ли самой Софьи Ковалевской)… — ей, как и ее русским предшественницам, не так уж и весело сегодня. Т-тр Киноактера (где она играла Софью в «Горе от ума», Принцессу в «Тени» Шварца, пела в «Бабьем бунте», исполняла арии из «Сильвы» и песни из к/ф Л. Орловой) — т-тр этот кем-то отдан ныне нуворишам под… (во всяком случае не «под искусство), и она сейчас без работы и без средств к существованию. Как не раз, впрочем, было в ее недолгой творческой работе. Судьба ли деда-математика (погибшего в лагерях) отозвалась эхом в ее судьбе? Отца ли (писателя-диссидента Л. Водолазова), 8 лет промотавшегося по Устюжной, Владимирской и Рязанской ссылкам, где она родилась, но от многолетних творческих «простоев» (с соответствующей им нищетой и душевной неудовлетворенностью) не спасало ни признание ее талантов «Чапаевым»-Бабочкиным, взявшим ее прямо из 8 класса к себе в Институт Кино сразу на 2-й курс! Ни полученный диплом с отличием, ни уникальный певческий голос, отмеченный И. Козловским (по рекомендации которого она окончила еще и курс Л. Масленниковой в Консерватории)…
И вот (с двумя высшими образованиями! с самостоятельно освоенным английский языком! и, наконец, просто «с умом и талантом» — да и красотой, черт возьми! — она по давней отеческой традиции «лишний человек» на родной земле: прозябает без творческой работы, без мужа и детей, и в унизительной нищете. (Хотя в США, куда выкинула ее эта нищета, и где она моет сейчас унитазы в захолустной гостинице, — на недавнем Международном каком-то фестивале получила журналистский приз: «За славянское обаяние и красоту»).
Впрочем, обо всем этом она сама ярко и беспощадно (к себе в первую очередь) исповедалась в своей книге (вышедшей за рубежом): «Исповедь русской актрисы в США». (Правда о творческой интеллигенции в России»). Которую (как раз «за это» что ли?) не осмелился до сих пор опубликовать на родине ни один «демократический» журнал: Ни Арцыбашев с Артемовым в «Москве», ни Куняев в «Ихнем современнике», ни Юмашев с Коротичем в «Огоньке», ни Дементьев в «Юности». Т.е. вот те самые наши «патриоты» и, конечно, ярые «православные» … «дубари». (Как и названа актрисой по перезвуку с некой книгой — одна из глав в ее «Исповеди»).
Фрагмент из которой и предлагается здесь читателям.
«Черт дернул меня родиться
в России с умом и талантом»
А. Пушкин
«Перестройка!» «Ускорение!»
«Быстро — это выгодно и удобно»
По ск. раз в день, бывало, — (спеша в театр или на съемку) я тыкалась глазами в эту плакатную бормотню на улицах, в гостиницах, в кассах Аэрофлота. Ну, как же: какая-то «Перестройка!» «Достройка!» «НТР!» «Помойка!»… Впрочем, нет: помойка — это у нас во дворе: бегу вот в босоножках — перепрыгиваю через вонючие лужи. (Как текло, так и течет — при всех режимах!) А прямо над помойкой засранный плакат: «ЛЕТАЙТЕ! ТРЕБУЙТЕ! ПОЛЬЗУЙТЕСЬ!»
Сейчас вот схлынула уже плакатная волна, притихла в СМИ лозунговая бормотня, а помойка — как текла, так и течет; а я, как всегда — вечером — «пользуюсь» самым «быстрым и удобным » средством связи (телефоном), безнадежно дозваниваясь на Диспетчерскую моей Киностудии. И, как всегда — это занято! (Чтоб вас!)
(По-прежнему: и в мастерских, магазинах, учреждениях: «Заходите ЛИЧНО! Справок по телефону НЕ ДАЕМ!» Ту-у, ту-у, ту…
— Ну, что мы будем говорить по телефону? — сердятся мои работодатели-ассистентки в киногруппах. — Заходите ЛИЧНО!» Ту-у, ту-у, ту…
Знакомые, как и прежде, затишают голос: — Это нетелефонно. Заходите сама!» Ту-у, ту-у, ту… Чтоб вас!
В большинстве же других (САМЫХ НУЖНЫХ) мест: на вокзалы, в аэропорт, больницы,… К МАМЕ, в соседний город — практически дозвониться НЕВОЗМОЖНО. При всех режимах. «Ту-у, ту-у, ту… «Средство связи», которое ни с кем не связывает. Чтоб вас!…)
Вот и нынче: я, как всегда, опять сижу у телефона и — с привычной скукой, механически, раз за разом набираю один и тот же надоевший студийный номер. Раньше — во времена «Достройки» — я с непривычки еще нервничала; теперь же как-то уже отупела и стараюсь в эти минуты просто расслабиться, — не думая ни о чем.
Наконец: ап! И я слышу глас «Зары»
«подкрасив перышки» (а вдруг! а вдруг!), я — в группе Валиева…
Когда я вошла и увидела двух молодых, типично студийных ассистенток (с сигаретой в зубах и телефонной трубкой на плече), я, глядя в их бегающие, завравшиеся, но находчивые глазенки, сразу поняла: ЧТО это за группа и ЧТО тут за «работнички».
(Ассистенток мы зовем «акулами»: они, кого хотят из актеров, могут «сожрать», — кого хотят «двинуть» режиссеру).
По обычаю — эти долго балабонили по телефону (кажется, о сапогах или брюках): «В отечественных, мать моя, ходят у нас только «отщепенцы» да «тунеядцы». Все настоящие патриоты на студии ходят в заграничном!» — говорила одна, не обращая на меня (одетую по бедности как раз в «отечественное») НИКАКОГО внимания. А что: жалко что ли чужого времени?!
А я — с и д е л а. Просто так. Накрашенная («нашей» помадой) и вырядившаяся (в «отечественное») — как дура!
Потом одна (таким громким, нарочным голосом) сказала: что для меня есть «большой эпизод или, можно сказать, маленькая роль»…
— Все это замечательно, — ответила я, зная эти штучки. — Но дайте мне сначала с ц е н а р и й !
И одна из них (Фаина) швырнула мне его через стол.
Полистав сценарий (где фигурировали лишь «раненые в госпитале». — Миша и Гриша (я подчеркнуто захлопнула папку и спросила: кого я должна изображать? Мишу? или Гришу?
Ассистентка тотчас зачастила, что «она сама толком не знает; что режиссер «найдет» для меня место; что…»
— Дайте я поговорю с режиссером!
— Он уже уехал.
— Значит: вы — НЕ ЗНАЕТЕ, на ЧТО вызвали?!
— Да, господи — на медсестру!
— Покажите мне ее в сценарии! Вы — «не знаете». Режиссер — тоже не знает. — Я и подавно! Зачем же «разводить самодеятельность» — лететь на Азовское море на три недели!… «Отдыхать» (как Вы говорите) мне там незачем, я не старуха, чтобы мне «отдыхать». Мне работать надо!… «Зосю» вот — давайте сыграю! (А это — главная роль!)
— Разглядела! Она поет — и я пою! И возраст сходный!
— У нас уже есть «Зося»!
— Тогда на Что меня? Где МОЙ текст?!
Ассистентка бегала «находчивыми» глазами, отбрехивалась, ища чем бы меня зацепить, — но я держалась твердо, чувствовала, что попала на правильный тон и мне самой это нравилось.
— Я сообщу начальнику актерского отдела о Вашем несогласии, — наконец «зацепила» все-таки и больно «ущипнула» она. (Этим всегда все кончается, когда ты зависим и слаб). — У меня даже «несогласия» нет, — пыталась еще парировать я. Потому-де, что я вижу, о каком предмете идет речь: в сценарии нет для меня никакого материала. «А для МАССОВКИ (грубила уже я) — найдете и на … АЗОВСКОМ ПЛЯЖЕ!… Чувствуя, однако, что кругом проиграла, что теряю просто контроль над собой и, выметнувшись за дверь, долго стояла в коридорной темноте, перемогая накатившиеся слезы… (Вот вам и «Достройка»).
Приторно-лживой улыбкой встречает знакомая толстуха: «Ой, Галечка! У нас сегодня «колхоз», «собрание»… какую кофточку вам надо надеть?…»
Я сейчас же поняла, что здесь тоже массовка! и больше ничего не спрашивала и ни с кем не спорила.
Сегодня зарплатный день, — но в этот день я не успела ни деньги свои бедные получить, ни вокалом позаниматься, ни даже маме позвонить (насчет ее приезда ко мне). До самого обеда в громадном (как универсам) костюмерном цеху лазила с такими же, как я, бедолагами между бесконечных стоек с платьями («Современные костюмы», «Платья 40-х годов», «Костюмы 50-х…»), выбирая себе по размеру и фасону.
Мерить негде! Разорвала о какие-то ящики колготки. (А это ВОСЕМЬ рублей!).
Наконец, всех одели, а мне — подобрать не могут: размеры все маленькие на лилипутов; целые улицы лилипутских платьев — у меня груди не влезают! И коротки!
— Вот вы какая — рослая! — ворчит, утомившись со мной, костлявая художник.
— Я не набивалась, сами вызвали! — с сердцем сказала я, расстроившись из-за разорванных колготок. (Ничего еще не заработала, а 8 руб. уже потеряла!)
Стали расширять лиф, удлинять подол.
Я стою — голая, босыми ногами на цементном полу — среди каких-то колючих ящиков. А КРУГОМ ХОДЯТ МУЖИКИ!
— Что ж у вас тут — примерить даже негде!
Знакомая пожилая костюмерша, которая всегда ахает на мои ноги («Ни в коем случае не прикрывать!», на мои груди («Таких сейчас ни у кого нет!» … — на этот раз — задерганная костлявой, прокуренной художницей (увядшей, безгрудой, крашеной-перекрашенной теткой в брюках) — сердито молчит, расшивая мне лиф исколотыми пальцами, — а потом кричит: «Тут ничего нету! Все рваное да грязное — век не стиралось! … Таскать — до группы — «две остановки» переть!… Ну, вас — уйду скоро отсюдова!…»
— сидели на сквозняке (в своих летних легких «колхозных» платьишках) в таком же громадном «съемочном павильоне — в нервической неразберихе, бестолковщине — среди декораций сельского клуба — в дыму от «юпитеров», — ожидая, когда… два жирных, крикливых режиссера (Венедикт Матвеич и Лев Яковлевич) — наругавшись досыта с оператором, осветителями, гримерами и ассистентами… — начнут, наконец, нас снимать!…
Среди этого «Вавилона» — только один человек, кажется, не испытывал никаких неудобств: снимавшийся всегда в ролях предколхозов — наш пожилой известный артист Вертайкин. Он устроился рядом со мной в удобном МЯГКОМ КРЕСЛЕ и (как его хватало!) — все ВОСЕМЬ ЧАСОВ (беспрерывно!) травил мерзкие анекдоты «про баб».
— Мне бы такую, как ты — молоденькую! — шептал он мне на ухо. — Приезжай ко мне на дачу! Я не женат. У меня трехкомнатная квартира в центре. 100 метров. На Большой Бронной. Машина! Телек — японский!… А? У тебя любовнички есть? А?… Про тебя какие-то слухи ходят, что ты за старика замуж вышла. А? Правда?… Ну, приезжай!
Я погрожу ему пальцем: «Только, если с мужем (стариком)».
А он: «Какие у тебя грудки сочные!» И заливается до слез!
Он член нашего месткома, мой профсоюзный защитник. «Скажу тебе по секрету, — шепчет он, — хочу бежать из этой бодяги: не хочу поддерживать этих пауков в банке». Рассказал, как орал на него наш пред., чтоб Вертайкин на профсобрании поддержал его кандидатуру;… как мухлюют с путевками… О-хо-хо хо-хо…
Вечером глас «Зары» ничего нового не сообщил, и я с облегчением подумала, что с «Азовским морем» обошлось.
Вертайкин, я и актрисуля Мила Сладкова (которая тоже сидит на массовках, причем сидит тихо, смирненько — притерпелась)… мы шли перекусывать в студийную столовую, — как навстречу, уже отобедавшие и сытно рыгавшие — наши ДИСПЕТЧЕРА!
И сразу «Зара»: «Караваева! Ты чего там склоки разводишь в «Снегопаде»?! Иди — бери наряд на картину и завтра же вылетай в Азов. Или увольняйся!»
— У… меня обеденный перерыв! — пробормотала я, не успев от неожиданности настроится на отпорный лад. (И откуда эти диспетчера взялись! Прям, как конвойные!).
— Идем-идем! Нéчего!
— Да потом она зайдет! — вступились уж мои спутники, чтобы выиграть для меня время. — Нас на полчаса всего отпустили!
(Лишь бы не сейчас! Не сейчас! А там придумаем что-нибудь!)
— Ну, смотри!
И затопали дальше, не здороваясь со встречной валившей в столовую голодной актерской «скотинкой». Иногда лишь кивнув на заискивающее приветствие кого-нибудь из них — «Зара» «печатала»: «Здравствуй-здравствуй! — За выговором зайди!»
В столовой возбужденные актеры наперебой подсказывали мне, как теперь выкрутиться:
— Да пусть! Пусть — кричат над киселем наш «битюг» Петров (которого за «это» и снимали. — Пусть выговор! А я бы не полетел! А уволить — не уволят, «не боись». Стой на своем! Нынче демократия «Достройка», а не старый «прижим». Только один месткомовец, (профсоюзный защитник наш) — Вертайкин — невозмутимо улыбался в приклеенные свои «председательские» усы ( — все эти актерские беспокойства его никак не касались: роли предколхозов в кино и членов местных комитетов в жизни — всегда были за ним как «до», так и теперь. Я слышала, как он говорил на ухо смирной Сладковой: «какие у тебя коленочки круглые. Приезжай, детка, ко мне на дачу! У меня телек японский! И яблоневый сад в полгектара! У тебя любовнички есть? Нет? И заливался до слез.
— Справку можешь от врача достать? — кричал меж тем через стол добряк (Петров).
— Могу! Я лечусь от псориаза — нейродермит такой, нервное воспаление кожи. Прохожу сейчас как раз курс облучения пувой.
— Чем-чем? — захохотали вокруг. — Пумой?
— Ну, лампа такая — вроде кварцевой. Псориаз больше ничто не берет. Чуть пропустишь — все тело (после вот этих «разговоров» с диспетчерами), особенно голова — как панцирем, покрывается болячками…
— Покроешься! От этой нервотрепки каждодневной, от этих «конвоиров» наших! Бери справку и никаких! Пусть почухаются!
(Это было, пожалуй, самое простое. И реальное. Многие так делали…)
… Я шла к Гальперину (начальнику актерского отдела) — твердо решив, что на этот раз ни лаской, ни таской они меня не возьмут! На крайний случай, у меня было и «ПОСЛЕДНЕЕ СРЕДСТВО!» (Я его нигде еще не употребляла, но готовилась — давно. И знала: если вынудят — употреблю!)
я написала как-то Письмо! Неизвестно кому. Без адреса и обращения. НО — в «очень Высокую Инстанцию»!
Не знаю, как я себе ее представляла, но… это не была ни известная газета, ни даже самое высшее госучреждение (Не Ельцину же писать!).
Это было нечто вроде: «ЕСТЬ БОЖИЙ СУД!… ЕСТЬ ГРОЗНЫЙ СУДИЯ — ОН ЖДЕТ»! Из Лермонтова что ли… Словом, что-то до такой степени школьное и детское… (но предельно искреннее, «на разрыв аорты»), что…
Называлось Письмо «ПОЧЕМУ МНЕ ПЛОХО?»
И писалось там сначала о моих бедных, неудачливых родителях-недотепах…, которые после учебы уехали (из столицы! от родных!) «туда, где они были нужней» т.е. — на «периферию» (как это тогда называлось). И — в то время, как их умелые и сообразительные сокурсники «делали карьеру» (и получали удобные квартиры в Москве) — мои предки-недотепы мыкались в чужой стороне (без родных и близких, без связей и знакомств) по каким-то перенаселенным коммуналкам с печным отоплением и нужником во дворе…, получая — мать: 45 рэ (как медсестра), а отец: все же 69 (!) — как никак культработник с Высшим образованием! И не заимели к 50 годам ни «доходной должности», ни порядочного (просто нормального) жилья! (Мать всю жизнь мечтала, помню, о ванне и «чтоб дома было тепло»). Ни даже ЭЛЕМЕНТАРНОЙ СОБСТВЕННОСТИ: отец ходил всегда на грани неприличной потрепанности, чтоб не сказать оборванности; у мамы же — никогда толком ни платьев никаких, ни пальто, ни сапог зимой кожаных не было. (Не каких-то там «заграничных», а простых самых — наших, «отечественных», что «отщепенцам и тунеядцам» хотя бы «полагаются»). И все-то мы «выгадывали»! да «экономили»! И не помню, чтоб когда-нибудь и что-нибудь покупали». (То отец стол колченогий, списанный — из клуба приволочет; то маме «форму» на работе, в детяслях, сошьют; то бабушка (московская) кроватку детскую — для меня — подарит… И когда они (чтоб помогать ходить за этой «московской бабушкой» и в связи с тем, что меня после теаВУЗА распределили на одну из столичных киностудий (сунулись было «возвратиться на родину», на Сокольническую улицу (где и я когда-то родилась, о чем есть свидетельство даже в паспорте ни их, ни меня туда не пустили, — сказав: «Москва не резиновая, весь Советский Союз в Москву не втиснешь!»
И я, чтоб работать и жить на своей родине, — по совету «сведущих» подруг решилась тогда на невозможный шаг, сделала непоправимую вещь, — в которой увязла по уши и из которой не вижу теперь никакого выхода: пошла на «фиктивный брак».
Много там — в Письме — еще было всякого… Например, о том, что такое (на мой взгляд) ТВОРЧЕСКАЯ РАБОТА! И почему я (отличница и примерная студентка ВУЗа) пришла на работу БЕЗ поставленного голоса и БЕЗ самых элементарных, как оказалось, профессиональных навыков, — перегруженная совершенно нигде не пригодившимися мне мертвыми догмами вдалбливаемой в нас политэкономии, которая не дала мне никаких преимуществ перед малограмотными, но наглыми директорами картин и вороватыми бухгалтерами, бессовестно обсчитывавшими меня и помыкавшими мной на съемках.
«ВОСПИТАНИЕ КРАСОТОЙ» — долдонили нам на таких же мертвых лекциях марксистско-ленинской эстетики, — в то время, как вокруг нас зияли развалами храмы наших величайших зодчих, а самые любимые, самые прекрасные цветы нашей поэзии валялись, истоптанные «усатыми сапогами»: повесившиеся Есенин и Цветаева; застрелившийся Маяковский; замордованные в лагерях Клюев и Павел Васильев… — мартирологу этому не было конца!
Было в Письме и о том, что такое (по моему мнению) ТВОРЧЕСКАЯ РАБОТА, — в которой я (уже ШЕСТОЙ ГОД!) не могу никак принять участия, сидя часами в сигаретном дышу на «озвучках» массовок в чужих и чуждых мне картинах — среди обкуривающих меня со всех сторон бесстыжих мужиков-курильщиков, — озвучивая так называемые «гур-гурчики», когда кроме этих двух «слов» (означающих «делай шум, суматоху») — нам и произносить-то больше ничего не приходится.
И наконец, — об иссушающей, совершенно невыносимой скуке и бедности нашей личной жизни, — в которой я — при всех моих «женских достоинствах — никак не могу найти себе ни мужа, ни хотя бы «товарища». У меня нет ни «моего круга», ни «моего клуба», ни «моего журнала» — вообще никакого «общества». Кроме вынужденного общении по службе со случайными и едва терпимыми людьми, — в остальное время: полная отчужденность и круглое одиночество в четырех стенах снимаемой (очень дорогой!) — по моей-то 800 рублевой «простойной» зарплате — однокомнатной квартире… с ежедневной 2-часовой тряской в духоте и немыслимой давке редких и переполненных автобусов — на работу и обратно…
Словом, это была длинная (стр. на 20) горячая и сумбурная «исповедь» детско-наивной души, — высказываемая прямо и без всяких оглядок на что-либо.
Просвещаясь среди «опытных» сослуживцев на работе и постепенно трезвея, я время от времени возвращаясь к Письму — «редактировала» его, — сокращая и смягчая его иные «матерные выкрики» и «жалостные выклики»; вычеркивала «излишние» выражения, стараясь сделать Письмо просто письмом, приемлемым для какого-то газетного что ли адреса или конкретного учреждения… Пока не оказалось в этой «кляузе» всего несколько страничек благопристойного текста. Который со временем я сделала ЕЩЕ КОРОЧЕ. И, из чего, наконец, осталось буквально следующее:
«Нач-ку актерского отдела.
Прошу освободить меня от занимаемой должности: я не хочу с Вами ни жить, ни работать!»
Мне это казалось оружием.
Когда меня брала тоска в моей однокомнатной квартире — я перекладывала Заявление поближе, — собираясь его «ПРЕДЪЯВИТЬ».
Когда же хитро манили очередной обманной «работой» (большой эпизод или маленькая роль») — откладывала про запас, в сторону. Слыша нередко в свой адрес: «Сучка какая: «давать» не «дает», а роль получить хочет!»
(нач.отдела) — я вынула свое «Заявление» и села, держа его в руке, как меч.
В «предбаннике» находятся две… то ли секретарши, то ли заместительши (я, несмотря на все свои вузовские Этики и Политэкономии, до сих пор толком не научилась разбираться в должностях и субординациях). Сидеть среди них, ожидая своей очереди на экзекуцию — не по себе: молчание! — ледяное и враждебное.
Из кабинета пер гальперинский крик — прорабатывалась вошедшая впереди меня Галька Комарова (тоже отказавшаяся лететь в Азов на «большой эпизод или маленькую роль»). А еще: сопротивляющаяся который год подселению к себе в 2-х комнатную квартиру режиссера из Осетии).
Я проглотила набежавшую слюну и переложила «Заявление» из одной (вспотевшей руки в другую). (Вот откуда он — псориаз-то!) Сердце колотилось. Подходил мой час!…
Ну, «брошу» «Заявление»… А дальше?
«Чтобы начинать драку, — говорил отец (когда мама, ожесточившись от тягот, требовала, чтоб он «пошел куда-то»: «показал, что он МУЖЧИНА!»… — «Чтоб начинать дранку, — говорил он, — надо знать, есть ли у тебя кое-что, КРОМЕ первого удара: (тылы, боеприпасы, — запасная позиция на случай поражения…) «Или ты надеешься на пресловутый «блицкриг»?! как все авантюристы!… Это детскость! Вздор! Дешевая мелкобуржуазная романтика!»… (Мудрец какой? — «пролетарский»).
— Ну и пусть! — кричала мама. — Зато ты сохранишь свое достоинство! Покажешь, что ты Мужчина! Человек! А не подзаборная тряпка, — с которой можно делать все, что угодно. Пойди — потребуй свое!
— «Свое»: — это другая система правления! — пойми ты! — кричал и отец.
— Вот и скажи, что невозможно культработнику с высшим образованием ходить рваным! (Не слушая его, кричала мама). Ты компрометируешь культуру в глазах наших дворовых пьянчуг! Скажи, что у нас в комнате температура не поднимается выше 14-ти градусов: дочь уроки не может готовить — у нее пальчики замерзают, а у тебя ревматизм! Нельзя же это терпеть, — Валентин! Сейчас не брежневское время…»
Да, правильно: «Сохраню свое достоинство!» Мама правильно говорила. Что ж делать: раз у меня другие взгляды на все. Уеду в глушь! В клубе — как отец — буду работать.
А жить?… На «ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ РУБЛЕЙ?!! С нужником во дворе?! Я вспомнила это наше страшное дощатое сооружение с вонючей помойкой посреди двора (с мухами, крысами…), нашу темную сырую (даже в летний зной) развалюху-коммуналку… и озноб побежал у меня по коже. Опять будет «панцирь» — псориаз на голове. Гримерши волосы боятся мне укладывать: думают, заразно! А сама я никогда не хожу в коротких рукавах: ЛОКТИ В БОЛЯЧКАХ! (А так хочется пофорсить красивыми локтями!)…
— Заходите!
Вот оно.
Несчастная Галька Комарова (кремневая, закаленная в схватках с диспетчерами и ассистентками, второй год не дающая себя «уплотнить» в квартире переселяющимися ежегодно в столицу кавказскими режиссерами) — прошла мимо, вытирая платком глаза… О-хо-хо…
— НУ, ЗАХОДИТЕ! КТО ТАМ ЕЩЕ?!
— Можно? Адольф Евсеич!
— ВОТ ВЫ ВХОДИТЕ, УЛЫБАЯСЬ! — (без всяких переходов, без «здравствуйте» начал сразу орать начальник)… А НАМ С ВАМИ НАДО РАЗ И НАВСЕГДА РЕШИТЬ… ЧТО ЭТО ТАКОЕ! — ВЫ ВСЕ ВРЕМЯ ОТКАЗЫВАЕТЕСЬ! ИНТРИГУЕТЕ! БОЛТАЕТЕ ВСЕМ ПРО ВАШИ «ТАЛАНТЫ», «КРАСОТУ»… ЧТО ВАС «НЕ СНИМАЮТ»!… КТО ВЫ ТАКАЯ?!… МНЕ ВОТ НУЖНО ИЗ ШТАТА ИСКЛЮЧИТЬ 40 ЧЕЛОВЕК! ПРИШЛО УКАЗАНИЕ!… Я ВЗЯЛ ВАС В ШТАТ ИЗ МИЛОСТИ! ИЗ МОЕЙ ЛИЧНОЙ ДОБРОТЫ! А ЗА ВАС НЕЛЬЗЯ БЫТЬ УВЕРЕННЫМ!… ПОТОМ, ВСЕ ВРЕМЯ ТУТ НА ВАС ЗВОНИТ КАКОЙ-ТО СТАРИК! ГОВОРИТ, ЧТО ВЫ АВАНТЮРИСТКА! ПРОНЫРА! ОКРУТИЛИ НЕСЧАСТНОГО СТАРИКА, ВЫШЛИ ЗА НЕГО ЗАМУЖ, ЧТОБЫ ПОЛУЧИТЬ МОСКОВСКУЮ ПРОПИСКУ…, ЧТО ОН ВАС ОСЧАСТЛИВИЛ, А ВЫ НАДСМЕЯЛИСЬ НАД ЕГО ЧУВСТВАМИ… МЫ ЕЩЕ БУДЕМ СО ВСЕМ ЭТИМ РАЗБИРАТЬСЯ!…
Он орал без передышки, уставясь на меня кровяными дырами глаз. Это его проверенный прием, хорошо известный нашей актерской братии. Он со всеми так. Это «артподготовка»: наорать, запугать, сломить, чтоб потом вынудить согласие… Надо молчать и терпеливо ждать (пропуская все, что в тебя летит). Обидишься, сорвешься — пропал. Преодолеешь, перетерпишь — дальше не страшно…
—… ДРУГИЕ СВОЮ РОЛЬ ДЕСЯТИЛЕТИЯМИ ЖДУТ! А ВЫ: «ШЕСТЬ ЛЕТ!» ВОН ТОТ-ТО И ТОТ-ТО, СКОЛЬКО ЖДАЛ У МЕНЯ… ВЫ ОБЯЗАНЫ ДЕЛАТЬ ВСЕ, ЧТО ВАМ ДАЮТ! ДЛЯ ЭТОГО ВЫ ВЗЯТЫ В ШТАТ! НЕ ХОТИТЕ — УБИРАЙТЕСЬ…
Я стояла с бумажкой своей, молчала и ждала… Наконец, наступила пауза.
— Можно мне сказать? Адольф Евсеич?… Что до моего «замужества», то это мое ЛИЧНОЕ ДЕЛО! Которое никого не касается!… Я мотаюсь без жилья с места на место, живу сейчас на частной квартире! И плачу за нее СЕМЬДЕСЯТ РЭ! в месяц! При моей «простойной» зарплате в 80 рублей — как вы думаете: где мне их взять?!
— ЭТО НЕ МОЕ ДЕЛО!
— Вот именно! И не лезьте сюда!… Я у вас жилья не прошу, и вы меня не трогайте!… А «таланты» — Меня народный артист Бабочкин («лауреат конкурсов и премий») взял сразу на 2-й курс! из ВОСЬМОГО класса! (Школу я заканчивала экстерном). Это что-нибудь да значит?!… В 16 лет — главная роль на «Беларусьфильм» (у Турова) . В 19 — «красный диплом!»… И, наконец, этой весной (без всяких затрат со стороны государства!) без «отрыва от производства» — я получаю в ГИТИС’е второй диплом — певицы! Это как?!… А ДО этого — я «из милости» попадаю к вам, хочу сниматься в музыкальных фильмах (это моя специфика, призвание) и ШЕСТЬ лет (лучшие годы!) УМИРАЮ ОТ СКУКИ, БЕЗДЕЛЬЯ и ПРОСТОЯ!… 6 ЛЕТ ПРОСТОЯ!! Это любая стальная машина заржавеет и выйдет из строя… А что касается съемок типа «Азовской экспедиции» (от которых я «отказываюсь» все эти годы) — то такие «съемки» больше развращают и человечески, и творчески актера, нежели поддерживают его форму. Что за сценарии! А режиссерский уровень! А атмосфера — в этих «экспедициях»! Сколько талантливых артистов спились на них, сделались нравственными, духовными калеками!… Я не самоубийца: я не хочу по этим… борделям растерять оставшуюся свежесть и красоту.
— ОХ! ОХ!
— Да! Вы сами мне всегда говорите: «Вы — красивая! Русский типаж!» Пою! Танцую!… А меня суют в военные или детективные ленты. Замажут «красоту» мою сажей, фигуру — в тулуп, «танцевальные» ноги — в ВОТ такие валенки и — разговаривай сорванным, хрипатым голосом… А (ДЕЙСТВИТЕЛЬНО хрипатых да кривоногих) жен своих — снимают в МУЗЫКАЛЬНЫХ фильмах! где Я их потом и озвучиваю — «красивым голосом» — пою за них! А меня даже в титрах не упомянут!… А на «Встречах со зрителем» — когда наивные девочки спрашивают этих «жен»: «Неужели это Вы так поете?» — эти кривоногие и прокуренные отвечают: «Конечно я». И получают звания! и признательность взыскательного нашего зрителя!»…
— ВЫ МНЕ ЗНАЕТЕ ЧТО? ВЫ МНЕ БРОСЬТЕ! ЭТУ ДЕМАГОГИЮ!… «КРАСОТА» ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЕ! Я ЖЕ НЕ МОГУ ВАС НАВЯЗЫВАТЬ РЕЖИССЕРАМ! ОНИ САМИ ВАС НЕ ХОТЯТ!
— Ну, да: потому что у них есть жены! Или свои эти… — «знакомые»! которые… это самое…
— БРОСЬТЕ!… ВОТ И НА «СТЮАРДЕССУ» ВАС ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ПРОБОВАЛИ ДЛЯ АРМЯНСКОЙ СТУДИИ… ПРОБА НИЧЕГО, — НО БЫЛИ И ЛУЧШЕ! РЕЖИССЕР ВАС НЕ ХОТЕЛ; ГОВОРИТ: ВЫ КАКАЯ-ТО НЕСГОВОРЧИВАЯ… А МЫ В ПРИКАЗНОМ ПОРЯДКЕ УТВЕРДИЛИ ВАС! ЧЕРЕЗ ГОСКИНО!
— К-как «утвердили»?!
Воинственная бумажка в моих руках задрожала, и я, забыв зачем она приготовлена, стала, сминая, запихивать ее в сумочку.
— ТАК — УТВЕРДИЛИ! НА ГЛАВНУЮ РОЛЬ!
— Но почему все «Армянские» да «Молдавские» студии? Я хочу сниматься на русских!
— ОПЯТЬ ВАМ НЕ ТАК! ПРЕСТИЖНЫЕ СЪЕМКИ: НА МОРЕ и в КУРОРТНЫХ МЕСТАХ. А ВЫ…
(Я не верила своим ушам, не знала, что думать. Не подвох ли опять).
Он тяжело вылез, обвисая необъемным животом, — взялся за пальто (с улицы сигналила машина).
— Так что… , — его голос помягчел. — Берите наряд в Азов и — ЛЕТИТЕ!
Уже у двери в темный коридок: «Я к вам всем сердцем… А Вы…» Он потянулся и чмокнул меня. — И заходите почаще… НО ВЫ ЖЕ МЕНЯ НЕ ЛЮБИТЕ.
И я как дура — пошла, взяла наряд на «Азовское море», «на три недели» (сидя в валенках и тулупе в сырых «партизанских» катакомбах — с измазанной в саже рожей)… Так что «Зара» — с удивлением посмотрела на меня: как это я — так смиренно и беспрекословно взяла наряд, что ей не пришлось на этот раз ни кричать, ни трясти по обыкновению кулаком перед моим носом…
О-хо-хо… хо-хо
И вот: финальное торжество справедливости!
Со съемкой в Армении меня обманули.
Вместо этого вот (на красочном бланке моей Киностудии) «сухонькое» такое «Уведомление об увольнении». (Как смачный плевок мне от «Зар» и этих «Гальпериных»: хотели-де вы с вашим дедом и отцом демократии и свободы? — так вот получите вместе с ними и БЕЗРАБОТИЦУ!) Тьфу!
А когда я, чтоб на что-то жить, сунулась с этим вот моим очерком в демредакции (ну, и «вообще»: причаститься хоть к этой самой «демократии» и «православности»)… — так позвонил мне из «православного» и «демократического» журнала редактор Артем и грубо так (совсем со старым «брежневским» и «советским» хамством) потребовал УБРАТЬ ИЗ ОЧЕРКА все «авангардистские» эти мои «штуки» (разрядки, укрупнения и «дурацкие знаки препинания»); отпечатать, как «ВСЕ НОРМАЛЬНЫЕ» печатают, и выкинуть все эти мои «сопли и мерлихлюндии» о личной жизни!!
А когда я немного заартачилась (особенно удивляясь этому «как ВСЕ печатают: я-де хочу, как «единственная и неповторимая», в СВОЕЙ манере и в СВОЕЙ, хе-хе, ин-ди-видуальности… (— он опять мне (женщине и актрисе) грубо-хамски крикнул: — КОРОЧЕ: ДЕЛАЕТЕ ТО, ЧТО Я СКАЗАЛ? ИЛИ НЕТ?!
— А как же «неповторимая творческая индии… индиви…? — заикаясь, попыталась защититься я.
— НУ, И ЗАБИРАЙТЕ ТОГДА СВОЮ МЕРЗКУЮ «ИНДИВИДУАЛЬНУЮ» ПАЧКОТНЮ И ПЕЧАТАЙТЕ в СВОЕЙ АМЕРИКЕ! — крикнул он и швырнул громко трубку…
… У него, правда, язва желудка. Но, думаю, что не только от «неправильного питания». Думаю, что даже зарубцевавшись, она откроется у него все равно вновь!
Ну, хочется вот так иногда думать: безработной, голодной, бездомной и оплеванной…
(ИНАЧЕ ГДЕ ЖЕ ОН — ЭТОТ САМЫЙ «БОЖИЙ СУД»? И «ГРОЗНЫЙ СУДИЯ» ЛЕРМОНТОВСКИЙ!
|
