Веселовский Николай Алексеевич родился в г. Гусь-Хрустальный Владимирской области. Его дебют в журналистике пришелся на школьные годы. Тогда же он был принят в литературную группу при редакции городской газеты «Большевик». После школы, он, не прекращая журналистской деятельности, поступил в технический вуз и благополучно его окончил. Работая на предприятиях Тамбова, Йошкар-Олы, Волгодонска, он публиковал свои очерки, эссе, зарисовки, интервью и проблемные материалы не только в местных печатных изданиях, но и в центральных органах: журналах «Изобретатель и рационализатор», «Охрана труда и социальное страхование», «Социалистическое соревнование», газете «Социалистическая индустрия» и др. В 1964 году руководство одного из крупнейших предприятий Йошкар-Олы, где работал Николай Алексеевич, предложило ему перейти на работу редактора многотиражной заводской газеты. В том же году он был принят в Союз журналистов СССР и состоял в нем до его расформирования. Параллельно внештатно в марийском телевидении и радиовещании он освоил радио, фото- и киножурналистику, снимал фильмы по своим сценариям, был ведущим в телепрограмме «Клуб новаторов производства». Нередко его материалы освещались региональным радио «Между Волгой и Уралом». В 1967 году он окончил факультет журналистики. Потом снова годы инженерной работы, не прекращая литературной деятельности. В 1993 году Веселовский Н.А. вновь вернулся на штатную журналистскую работу. Работал в газетах «Волгодонская неделя» и «Голос потребителя», в редакционно-издательском центре. Награжден медалью «Ветеран труда», удостоен одноименного звания. Является членом литературного объединения «Ладога» в г. Лобня Московской области, где живет в настоящее время. Его литературно-худо­жест­венные произведения печатаются в альманахе «Московский Парнас».

Прелюд

Тупая боль заполнила плечо, колючим холодком отозвалась в кисти. Сжимая и разжимая пальцы, Леонид представил себе зал, залитый светом огромной хрустальной люстры, людей, заполняющих ряды партера и лож, освещенный старомодными бра лепные украшения балконов, взглянул на свет софитов, отраженный крышкой рояля и, подавляя волнение, спокойно спросил себя: «Это что, финиш?»

Рана, полученная в войну шальным осколком снаряда, то ноющей болью, то приступом, сковывающим суставы, напоминала о себе все чаще и чаще. Обычно это бывало после утомительных, иногда — после сложных концертов. Но чтобы такое случилось вдруг перед самым выходом, еще не было.

С каким-то безразличием, как бессмысленную галлюцинацию, он услышал третий, последний звонок. Его приглушила волна несуетливого гомона людей, стук деревянных кресел. Увидев ведущего, сосредоточенно вслушивающегося в затихающий гул зала, он по-ребячьи беспомощно оглянулся, облизнул пересохшие губы. Но вопросительный взгляд ведущего настойчиво ждал ответа.

— Не спешите. Дайте еще пару минут. — Тот молча кивнул. А Леонид, не прекращая массировать пальцы, вдруг подумал, что когда-то он уже испытывал подобное: то же чувство ответственности и робости перед этим чувством, и волнение, и собственную слабость, и подавляющую ее решимость.

Воспоминания сквозь кисею времени рисовали в памяти далекую военную осень. Порывы ветра на пустынных улицах Ленинграда срывали с деревьев мокрую листву, подхватывали на лету снопы измороси и с силой швыряли их на одиноких путников.

Леня лежал на диване, вслушиваясь в тоскливую музыку ветра и дождя. Он не спал. Но свинцовая тяжесть навалилась на веки, пригвоздила к ложу тело. Подумалось, что надо бы подняться, но рука безвольно только скользнула по краю постели.

Спинки у дивана не было. Два дня назад, когда он со своей мамой растапливал остатками мебели железную печку, к ним вошел продрогший старик из разрушенного неподалеку дома. Отогревшись у буржуйки, он так сидя и уснул. Силы явно оставляли его. Уйти он не мог. Да и некуда. Теперь спинка дивана на полу служила ему кроватью.

Вчера мать еще пыталась что-то делать, но сегодня и она не поднималась.

Леня с усилием открыл глаза. Окно было неплотно занавешено шторой. Временами она шевелилась: во время артобстрела треснуло стекло. Теперь, стоило печке остыть, осенний холод неминуемо вторгался в комнату.

Леня понимал, что безвольная неподвижность не предвещает ничего хорошего. Стоило закрыть глаза, как возвращалось черное и липкое, как смола, забытье: то ли сон, то ли обморок. Где-то в городе работали группы помощи голодающим. Только где эти группы? Найдут ли они сюда дорогу? И чем, собственно, смогут они помочь, если в них такие же продрогшие и голодные блокадники?

В углу стоит пианино. Около него круглый стол. Его можно сжечь. Но это последнее. А что завтра?

Вчера Леня по карточкам получал хлеб. Когда он возвращался, начался обстрел. Он прижался к парапету, за которым текла Нева. Уже не раз случалось пережидать подобное. И когда наступала тишина, он бросался к воде, из которой порой удавалось извлечь оглушенную рыбу… Один снаряд разорвался где-то совсем близко. Подгоняемый страхом, безотчетно метнулся к старым руинам. Там через пролом в стене и перекрытие он скользнул по груде битого кирпича в подвал.

Артобстрел прекратился, как всегда, неожиданно. Лишь только уши привыкли к тишине, ему послышался детский плач, доносившийся из полуразрушенной перегородки. Дверь удерживалась на одной петле. Ее нижний край был намертво замурован в груде мусора. Преодолевая его, Леня плечом протиснулся в щель и заглянул внутрь. Там в трех шагах от себя он увидел женщину с обнаженной грудью. Женщина лежала неподвижно, подвернув под себя руку. По этой неудобной позе и иссиня-серому оттенку кожи он понял, что она мертва. По ней, обессиленный в хриплом плаче, ползал ребенок. Его лицо, особенно подбородок и губы, были вымазаны чем-то наподобие размытой акварели. Ребенок теребил грудь. На белом соске, размочаленном деснами младенца, застыла кровь.

Леня почувствовал, как к горлу подступила тошнота. Он рванулся обратно, но преодолеть проем в перекрытии уже не смог. Потом, когда наступил проблеск в сознании, он увидел близко чьи-то незнакомые лица и, еле шевеля губами, произнес:
— Там ребенок… живой … и мать…
— Мы нашли их. Сам-то как?
— Дойду. Здесь близко. Вылезти помогите…

За окном по-прежнему ветер спорил с дождем. Все, кто был рядом, как и он, лежали в полусне, недвижимо, без всякой надежды на спасение. Подумалось, что кроме него некому их поднять, а это значит нужно подняться самому.

Собрав силы, он сел, свесив обутые в шерстяные носки ноги. Через минуту встал, запахнувшись в одеяло, подошел к окну. Здесь от вчерашнего хлеба осталось только несколько крошек. Он подошел к матери, положил ладонь на ее лоб. Ее веки дрогнули, но не раскрылись. Тревожно взглянул на старика: жив ли?

Перед печкой увидел груды щепы. Недалеко лежали кремень, обломок напильника и ватный жгут, заправленный одним концом в патронную гильзу. Этим добывали огонь. Леня открыл печную дверцу, наклонился, чтобы поднять жгут, и тут на полу заметил змейку воды, которая тянулась от окна по подоконнику и полу. Вата раскисла. Огня не будет.

Чем же теперь поднять этих медленно умирающих людей, дать им энергию, вселить веру в собственные силы? Сейчас ведь только он ответствен за судьбу этих двоих изможденных и обессиленных.

Его блуждающий взгляд упал на пианино. Потом он посмотрел на руки, на припухлые, давно не тренированные пальцы. Увлеченный отчаянной решимостью, подошел к инструменту и придвинул треногий стул.

Первые аккорды рахманиновского прелюда заполнили комнату густыми и сосредоточенными в своей задумчивости звуками. Каждый его следующий такт полновесно и емко рисовал в сознании тревожные картины дней осажденного Ленинграда. Но это не были гнетущие картины разрушений, холодов и свежих могил. В каждом звуке жила затаенная энергия, сила, которым не доставала выхода, и которые, словно собираясь по капле в свинцовые тучи, вырастали в напряженную массу, готовую лавиной ринуться, сметая все вокруг.

Пальцы плохо повиновались. Заставляя их двигаться, Леня не допускал даже мысли о возможности остановиться где-то на половине музыкальной фразы. И мелодия, то нарастая, то затихая в беспокойных триолях, уже металась в пространстве, как свежий ветер в преддверии грозы, тормоша природу, с тревогой и ликованием рвалась навстречу обновляющейся стихии.

Скованность уходила. Руки теперь двигались по клавишам, взволнованно пробуждая все новые и новые звуки, ведущие прелюд к логическому финалу.

Фортиссимо последней части Леня играл, не видя перед собой ни полумрака комнаты, ни закопченных стен. Воображение несло его по широкой равнине, где бесконечные холмистые поля и перелески были искорежены воронками снарядов и зигзагами вырытых окопов. Он зримо ощущал стену огня, бушующую Балтику и облака, раздираемые жестким неумолимым шквалом…

А потом звуки затихли, воображение бледнело, возвращая его к действительности. И в этом диминуэндо, подобно скорбным ударам колокола, вновь вставали реальные картины Ленинграда, ненастной осени, дождя, голода.

Прелюд оборвался тихим незавершенным аккордом. И этим многоточием он словно говорил: «Ждите, верьте, борьба только начинается, победа впереди».

Леня опустил на колени руки, ссутулившись, замер, медленно приходя в себя. Он чувствовал, как кровь стучит в висках, как в такт ей пульсируют разгоряченные кончики пальцев.

Но вдруг совсем близко ему почудилось дыхание матери. Не оборачиваясь, он напряг слух. Сомнений не было: она стояла рядом. Еще не успев окончательно поверить в это, он ощутил с другой стороны прикосновение слабой старческой руки, и надтреснутый мужской голос взволнованно произнес:
— Спасибо, сынок.